Ulster Bank Dublin Theatre Festival

Ольстерский банк фестиваля в Дублине

Переводчик: Cuba

Джон Габриэль Боркмен, театр Эбби, Дублин. Мы слышим Боркмена задолго до того, как видим его. О нераскаявшемся антигерое предпоследней драмы Ибсена заявляет звук его шагов. Медленные и бесцельные, они в большей степени отражают современный резонанс общественного предательства и личной ответственности в новой версии пьесы пера Франка Макгинесса.

Опозоренный банкир, который провел пять лет в тюрьме за растраты теперь ограничен в средствах и разочарован в жизни, у него уже давно нет своего дома, он не видится с женой и по-прежнему отрицает преступления, в которых его обвиняют. Эта пьеса о поиске смысла жизни в изоляции, материальном и моральном банкротстве и безжизненности.

В мире героя нет никакой теплоты. Вот жена Боркмена - Ганхилд, которую великолепно играет Фиона Шоу, признается в том, что счастлива за своего сына, который, она надеется, восстановит фамильную честь. И тут же добавляет: «Я чувствую нечто другое, словно лед во мне». Так же Элла, в исполнении Линдсей Дункан, ее сестра и покинутая любовь Боркмена, больше напоминает Снежную королеву: холодная, бледная, белокурая, пытающаяся опекать молодого племянника - повесу Марти Ри Эрхарта. От слов ее так и пышет ледяной решимостью.

 Появляющийся на сцене Боркмен сдержан, сжат и мрачен, именно так его играет Алан Рикмен. Пространство вокруг подвергнутого остракизму, страдающего манией величия героя, кажется, расширяется. Позы и шаги в исполнении Рикмена становятся более бесцельны, чем дальше, тем более заявления его непоправимы («Когда я говорю о себе», -  замечает он, обращаясь к Ганхилд, выражая свой протест и тем самым принося ей душевную боль «имею ввиду и тебя, и его»). Джеймс Макдоналд в своей постановке изо всех сил пытается изобразить эмоциональный и моральный застой, становящийся инертным, с потерей героем себя. Декоратор Том Пай рассматривает проблему посредством отражения и абстракции, создавая прозрачные границы - как стены плотного мороза, со снегом. Снег повсюду и, в конечном счете, он подчеркивает пустоту. Макдоналд даже усиливает эффект, выделяя ремарку высокими часами с маятником, как если бы апатичность могла бы искажаться во что-то сюрреалистическое.

Есть большое интеллектуальное объяснение такой зимней обстановки в пьесе, но только Шоу и Джон Кэвэнэг находят жизнь в тексте, постоянно предвещающем смерть. Изумленный Шоу выделяет эту линию: «Для чего Вы хотите жить?» Этим он подчеркивает несоответствие в подходе, который идет вне довольно не сочетающихся акцентов пьесы, делая голос Макгинесса сложным в поиске.

 Дункан сдерживает эмоциональное проявление героини. Элла распаляется, обвиняя Боркмена в убийстве его и ее души, в то время как в Рикмане сквозит вызов изоляции Боркмена, которое передается через погашенные свечи, запоздалые взгляды... Что наиболее трогательно, и мы цепляемся за это с надеждой, что Эрхарт мог бы задушить его случайно. Мы не видим содержащегося в клетке волка, которого описывает Ганхилд. Его разрушение является полным, но даже он знает, что умер давно.

Английский текст

John Gabriel Borkman The Abbey Theatre, Dublin We hear John Gabriel Borkman long before we see him. The unrepentant antihero of Ibsen’s penultimate drama is announced by the sound of his pacing. Slow and directionless, those footsteps reverberate as heavily as the contemporary resonance of public betrayal and personal accountability in Frank McGuinness’s new version of the play.

Here is a disgraced banker, who has spent five years in jail for embezzlement, now confined to a home he no longer owns, with a wife he does not see, in unwavering denial for his misdeeds. The play remains a study in isolation, moral bankruptcy and lifelessness.

No warmth enters this world: when Borkman’s wife Gunhild, magnificently played by Fiona Shaw, confesses happiness for her son, whom she hopes will restore the family name, she adds, “I feel this other thing like ice inside me”. Yet it is Lyndsay Duncan’s Ella, her sister and Borkman’s abandoned love, who most resembles an ice queen: white-blonde and pale, seeking custody of Marty Rea’s Erhart, delivering her words with glacial determination.

Borkman, when he appears, is reserved, clenched and saturnine, which is to say he is played by Alan Rickman. The space around Rickman’s ostracised megalomaniac seems to grow, his posing and pacing more aimless, his pronouncements more irredeemable (“When I say myself,” he tells a protesting Gunhild, identifying those his actions have damaged, “I include you and him.”) James Macdonald’s production struggles to depict such emotional and moral stasis without itself becoming inert. Tom Pye’s set addresses the problem through reflection and abstraction, creating translucent borders like walls of compacted frost, with snow, snow everywhere, ultimately accentuating emptiness. At one point Macdonald even amplifies the ticking of a grandfather clock as though listlessness might twist into something surreal.

There is much intellectual justification for such wintry characterisation, but only Shaw and John Kavanagh find life in a text constantly foreshadowing death. The bewildered inflection Shaw gives a line like “What do you want to live for?” emphasises a discrepancy in approach that goes beyond the production’s distractingly mismatching accents, making McGuinness’s voice hard to find.

Duncan reserves emotional display for the moment Ella dissolves, accusing Borkman of killing his soul and hers, and while Rickman suggests Borkman’s isolating defiance through extinguished candles, late glances, and, most affectingly, by clinging so hopefully to Erhart he might smother him by accident, we never see the caged wolf Gunhild describes. His destruction is total, but even he knows that he died long ago.